Штрафбат в космосе. С Великой Отечественной – на З - Страница 36

– Не прав ты, майор, – повернулся к комбату Харченко. – Дело не в бумажке. Дело в человеке. Если он не поверит этой бумажке, то и смысла ее портить нет. Поскольку цена ей будет – только что в туалет сходить да подтереться. А вот чтобы он поверил, нужно все правильно сделать, понимаешь?

– Можно подумать, мы правильно сделали, когда мужикам погоны и ордена вернули, – не выдержал комбат.

– А что, если у местных прокурора попросить? – перебил начинавшийся спор замполит.

– Откуда он у них? – махнул рукой особист. – У них все не как у людей, ни адвокатов тебе, ни прокуроров. Электронная система.

– Тогда остается Яшин вариант. Формируем трибунал, освобождаем Белогубова, а там пусть он сам бумаги готовит. Займется полезным делом по своей специальности, – решил комбат. – Не в бой же его посылать.

– Налицо вопиющее нарушение советской законности, – делано вздохнул Харченко, пряча ухмылку. – Но делать нечего. Зови сюда своего прокурора…

Через полчаса беседы с Харченко и комбатом воодушевленный Белогубов уже радостно тащил в свою «комнату» пару пачек стребованной с местных бумаги. Не совсем такой, к какой он привык, конечно, поскольку древесина для производства писчих принадлежностей не использовалась уже лет двести, но уж какая была. Необходимо было написать нужные протоколы и оформить справки о снятии судимости. Печати военной прокуратуры и батальона заказали в секретариате Автарка. Там хоть и подивились требованию предков, но просьбу выполнили. Поскольку, как выяснилось, имели распоряжение самого Маурьи – выполнять все, что они попросят.

Бойцы батальона еще на утреннем построении были оповещены, что перед ужином и очередным киносеансом состоится открытое партийное собрание. Явка обязательна всем. Даже беспартийным.

– Считайте, что это приказ, – железным голосом подытожил комбат, завершая построение. Приказ был понят и исполнен. И сразу после ужина в зале, уже привычно называемом клубом, собрался весь батальон.

Начал, на правах парторга, Яша Финкельштейн.

– Товарищи! Разрешите открыть первое партийное собрание нашего батальона. Оно, конечно, не первое за время существования самого батальона, но первое, на которое приглашены все бойцы. Ну, и первое в этом времени, конечно.

– Разрешаем, замполит! – со смешком выкрикнул кто-то из зала.

– На повестке дня у нас три вопроса. Первый – о работе трибунала под руководством военного прокурора батальона подполковника Белогубова. Докладчик – военюрист подполковник Белогубов.

В зале воцарилась мертвая тишина. Не ожидали…

– Вопрос второй, о восстановлении в рядах Всесоюзной коммунистической партии большевиков офицеров нашего батальона. Докладчик…

Такой взрыв восторга мог бы, пожалуй, и окна вынести почище немецкого гаубичного фугаса калибра как минимум сто пять мэмэ. Люди соскочили с мест, яростно аплодируя. Некоторые начали свистеть, кто-то даже залез на кресло, вдохновенно крича: «Ура, товарищи! Да ура же!» А потом как-то стихийно начали петь «Интернационал». Как водится, начал один, а через несколько секунд его услышали и поддержали. И мощная мелодия гимна сотрясла здание, словно пытаясь вырваться наружу:

Это есть наш последний
И решительный бой.
С «Интернационалом»
Воспрянет род людской!

После гимна замполит долго не мог успокоить радостных людей. И это было вполне понятно. Но… Крупенников, узнавший ночью грядущую историю своей страны, так и не смог понять, что же такое случилось с коммунистами там, в будущем? Почему, а самое главное, зачем они предали, а потом и вовсе разворовали и разрушили свою Родину? В его время быть коммунистом означало быть первым. И это было не благо, не привилегия, вовсе нет. Наоборот, единственным правом, которое давал партбилет, было право первым идти в смертоубийственную атаку, все остальное казалось шелухой. И для этих людей, радостно обнимавших друг друга со слезами на глазах, восстановление в партии означало тоже только одно. Их простили. Им снова поверили. А как можно им не верить? Вон тот паренек в погонах старшего лейтенанта ВВС – как он дрался тогда в немецких окопах? Это, кажется, именно он прикрыл комбата от очереди прыгнувшего в траншею эсэсовца. И если бы не потомки, лежать бы ему, завернутому в плащ-палатку, сейчас в сырой земле.

Так разве он не заслужил право называться коммунистом?!..

– Вопрос третий, товарищи! Товарищи, успокойтесь! Вопрос третий. Да товарищи же!

Яша безуспешно пытался перекричать толпу.

На помощь ему неожиданно пришел Харченко. Он грузно поднялся со своего места, спокойно вытер потное лицо платочком. Оглядел нестройные ряды сдвинутых кресел. И неожиданно рявкнул:

– Смирно!

Зал замер. Воинская дисциплина в считаные секунды поборола эмоции.

– Товарищи… хулиганы, дебоширы и тунеядцы!

Крупенников похолодел от слов особиста. Чего-чего, а подобного он от Харченко уж никак не ожидал. Но еще больше он обомлел, когда офицеры вместо возмущения дружно захохотали. Даже вечно невозмутимый Лаптев – и тот понимающе заулыбался.

– Разнарядки на ликеро-водочный завод нет и не будет…

– А жаль! – крикнул озорной старлей-летчик.

– …пока не дослушаем товарища Финкельштейна.

Зал снова дружно гоготнул, но послушно и шумно расселся по местам.

Харченко опустился в кресло рядом с комбатом.

– Ты это чего сейчас сказал? – шепнул особисту так и не поборовший оторопь Крупенников.

Тот лишь грустно покачал головой в ответ:

– Я тебя, комбат, таки насильно заставлю вместе с батальоном кино смотреть. Цитата это была. Из фильмы одной. Лаптев, что у нас сегодня по плану после собрания?